В тени малинового куста (продолжение)


начало здесь


Глава 4


В этот момент у ворот просигналила машина. Митька сдал смену и заехал ко мне, как и обещал. Я была очень рада ему, потому что, пожалуй, только с ним я могла, не стесняясь своих эмоций, поговорить о вчерашней встрече с Женькой. Общая наша подруга Алла уже давно живёт в Монреале, мы общаемся через Интернет, и лишь раз в два года, когда она приезжает навестить родителей, у нас бывает несколько часов, чтобы поговорить о жизни. Я принесла ещё одну чашку, и мы расположились в моей любимой беседке.
– Нет повести печальнее на свете, – слегка улыбнулся Митяй, присаживаясь рядом и обнимая меня за плечи. – Ты что, замёрзла? Тебя трясёт! Не заболела, а? – он хотел накинуть на меня свой китель.
– Нет, не надо, – я провела рукой по плечам, на которые предусмотрительно надела пончо, – просто нервничаю. Ну, слушай.
Я вздохнула глубоко и начала свой рассказ, мысленно переносясь в день позавчерашний.


Улыбаясь каждому читателю, я уже минут пятнадцать подписывала книги и раздавала автографы. Посыльный появился перед столиком, за которым я сидела, как по мановению волшебной палочки. Вместе с корзиной цветов он протянул мне записку и сказал, что ждут ответа. Я с удивлением взяла цветы и листок, но прежде чем прочесть, обратила внимание на смуглую девушку, стоящую рядом с курьером и с неподдельным интересом разглядывающую меня. Что-то знакомое почудилось мне, однако я точно знала, что вижу ее впервые. Холодок пробежал у меня по спине.
Я развернула записку, в ней была всего одна строчка: «Я буду ждать тебя сегодня вечером в «Балчуге». И подпись: «Твой Женька». Мой! Мой? С каких это пор? Это что, насмешка или надежда? На что? В волнении я приложила руку ко лбу, он горел, будто у меня подскочила температура. Наверное, я красная как рак, хорошо же я выгляжу со стороны, да еще и телевизионщики здесь…
И надо было ему вновь возникнуть в моей жизни через столько лет! И вообще – откуда он знает, что я сегодня на презентации книги именно в этом магазине? Что делать? Нестись в «Балчуг»? А что я скажу мужу? Позволит ли он мне встретиться с Женькой? За прошедшие тридцать лет мы с Лёшей ни разу не говорили о беглом моём женихе. Память о нем я похоронила глубоко в сердце. Счастливая жизнь с Лёшей не давала мне поводов вспоминать и жалеть о том, что я потеряла. Если, вообще, это можно назвать потерей.
Видимо, я изменилась в лице, и девушка-менеджер, которая следила, чтобы не было лишней толчеи, забеспокоилась: «Душно? Выпейте холодной минералки. Или, может, сделаем перерыв на полчаса?»
– Да, пожалуй, – кивнула я, – минут через пять.
Что ответить Женьке? У меня от волнения голова шла кругом. Я взяла верхнюю книгу из стопки, открыла её и просто поставила свою подпись и дату. 27 августа 2003 года. Словно гирьку перетянула на старых дачных ходиках. Протянув книгу девушке, которая ждала ответа, я встала из-за столика с книгами, чтобы сделать перерыв. В висках стучало – тик-так, тик-так.


После банкета муж подвёз меня к «Балчугу».
– Иди, ты должна с ним увидеться. Не просто же так он подгадал свой приезд именно к твоему дню рождения.
– Значит, ты знаешь, что он в Москве? – я посмотрела мужу в глаза.
– Забыла, где я работаю? К тому же он звонил мне, спрашивал разрешения на встречу. Иди! И не переживай, что я буду ревновать. Чтобы ни случилось, ты – моя женщина и только моя! Ну, иди же!
И вдруг я вспомнила ту записку, которую оставила мужу далёким октябрьским утром на подушке в Нью-йоркском отеле, и мне стало стыдно и жалко Лёшку. Только бы не расплакаться, думала я, выбираясь из машины. Муж тоже вышел и обнял меня, поцеловал нежно за ушком: «Я с тобой и никому тебя не отдам! Иди!»
Я всегда ценила, что Леша меня понимает с полуслова и с полувзгляда, за что и люблю. И ни разу в жизни не пожалела, что осталась той душной июльской ночью в квартире на Фрунзенской.
Нет, не так.
Лёха поймал меня за подол, когда я уже сделала шаг в бездну с Крымского моста.


Я подошла к портье и протянула свою визитку.
– Вас проводят в ресторан. Там вас ждут.
Важный, как премьер-министр, метрдотель подвел меня к столику у окна.
Навстречу поднялся Женька. Это был он и не он. Чуть пополнел, виски подёрнулись сединой, а ямочки на щеках всё те же. Но было в нём что-то, делающее его совсем другим. Наверное, цвет лица – не наш, особенный, американский, свежий и слегка загоревший, и ярко-белозубая, как теперь принято говорить «голливудская» улыбка.
За столом сидела та самая смуглая девушка, что приходила сегодня утром в магазин. Она читала мою книгу и даже не подняла головы, пока Женька суетился, приветствуя меня.
Посередине стола стоял изящный полупрозрачный фарфоровый кувшинчик с букетиком васильков. Я не смогла удержаться от улыбки – не забыл...
Отодвинув для меня стул, Женька представил: «Вот, познакомься, моя дочь, Серафима. Фимочка, а это и есть моя подруга детства». Я вздрогнула и замерла. Подруга? Он даже моего имени-отчества не назвал!
Девушка искусственно улыбнулась, посмотрев на меня исподлобья, еле заметно кивнула и снова углубилась в чтение, а Женька протянул мне меню и карту вин: «Выбирай!»
– Подожди, – хрипло от волнения сказала я. – Дай посмотрю на тебя. Сколько же мы не виделись?..
Он осторожно и нежно взял меня за руку:
– Считай. Год 1972, год 2003.
Мне стало неловко, я осторожно высвободилась и не слишком естественно переспросила:
– Неужели 30 лет?
– Я ещё приезжал в 91-ом за мамой, но у вас тут был путч, а у меня три дня на все про все. Документы были готовы, а задерживаться у вас тут было страшно.
Он смотрел пристально, словно проверяя, знаю ли я о его тогдашнем приезде.
– Я собирался бросить тебе письмо в почтовый ящик, но не смог тогда, не вышло…
– Почему?
– Да… так получилось.
Я не была уверена, что стала бы читать то неотправленное письмо. Тогда зачем я пришла сюда? Мне вдруг захотелось закурить. Только вот незадача, я не курю и даже для форса не ношу сигарет в своей сумочке.
– Как странно ты говоришь – у вас, у нас. Расскажи хоть, как вы там, – выдавила я из себя.
– Мы теперь вдвоём с Фимочкой в Нью-Йорке, – начал Женька, – мама и Нина Аркадьевна в частном пансионате в Сан-Диего, в Калифорнии.
Женька опять положил свою руку поверх моей. Это была чужая рука, влажная и холодная. Я искоса взглянула на Фиму, она демонстративно глядела в окно. Осторожно я вытащила свою ладонь из-под его руки, сделала вид, что поправляю причёску и убрала руку под стол.
– А ты была в Нью-Йорке? Волшебный город! – проговорил Женька с энтузиазмом, но смотрел как-то странно.
– Не довелось, – на голубом глазу соврала я, заливаясь при этом краской. – Я Париж люблю.
Женька опустил глаза. Да, врать я не умею.
– Ну, а теперь рассказывай! Мне всё про тебя… вас знать интересно! – фальшивым голосом попросила я, глядя в когда-то любимые, а теперь совсем чужие глаза.
Фима хмыкнула, посмотрела искоса, и опять углубилась в чтение.
– Серафима Евгеньевна, – строго сказал Женька, – что-то не так?
– Нет, Daddy, всё нормально, – не поднимая головы от книги, сказала Фимочка.
– Знаешь, я ведь в Нью-Йорк не на пустое место ехал, – начал рассказывать Женька, – там у Льва Борисовича давно уже брат жил, Моисей. Он в 45-ом году на американской территории оказался, и когда американцы их лагерь освободили, у него раздумий не было – первым же пароходом в Штаты. Обосновался, дело своё завёл – пекарню. Русский хлеб, «Бородинский». Американцы не едят такого, а наши без него не могут. Русских в Нью-Йорке знаешь сколько? Я Фимочке в прошлом году квартиру на Манхеттене купил – так там пол-улицы русских.
Фима искоса посмотрела на меня. Женька говорил и говорил, словно боялся – вдруг я задам ему какой-нибудь вопрос.
Вздохнув, он отхлебнул минералки и продолжил:
– Сначала у Моисея на Брайтоне жили. Да что там жили – ютились! Внизу магазинчик, а на втором этаже две комнатки и крошечная кухня.
Услышав про Брайтон и хлеб, я вздрогнула. Сделала вид, что закашлялась, и пригубила аперитив, который нам уже подали.
– Моисей взял меня к себе заместителем, сам-то уж старый, да после концлагеря ноги стали отниматься… Ну, я курсы специальные окончил. Стал заниматься закупками сырья. Сменил управляющего, кого-то уволил, кого-то нового взял. Дела пошли ещё лучше, смог свой счёт в банке открыть. Это хороший бизнес. Странно, конечно, сначала было, но со временем привык. Потом Фима родилась, дом свой купили. У меня сейчас шесть магазинов и офис на Манхеттене. Понимаешь, у меня здесь всего этого не было бы. Закончил бы свой МАИ и протирал штаны в какой-нибудь конторе.
Избитая фраза. Я улыбнулась. У него был такой странный акцент. Американо-еврейский. У чистопородного русского Женьки – такой акцент! Словно его кто-то дублирует.
– Ты что смеёшься? – спросил Женька.
– Жень, ты разучился говорить по-русски.
– Это жизнь меня разучила, дорогая!
Он никогда не называл меня так. Я собралась с духом и сделала ему комплимент:
– А Фима-то копия ты, только чернявая, как мать.
Он гордо улыбнулся. Обнял Фиму за плечи: «Моя доченька!» Фима натянуто улыбнулась, стараясь не смотреть на меня. Так он Серафиму обнимал тридцать лет назад, в то далёкое жаркое лето семьдесят второго года.
А я почему-то вспомнила, как подташнивало меня тогда в Нью-Йорке рядом с обедающими на скамейке китайцами. И вздрогнула от неожиданного воспоминания. А я-то, дурочка, беременная собиралась к нему бежать! Ну и что ж, что не знала? Осталась бы одна на улице и даже мой комитетчик Лёша ничем бы мне не помог – если вообще захотел бы после всего этого помогать.
– Очень похожа, – повторила я
– Да, – сказал он, глядя на дочь с любовью, – сейчас чернявенькая, но когда родилась, кудряшки были золотисто-розовые – чистый ангелочек, поэтому и назвали тоже Серафимой. Это она годам к пяти темнеть начала. Они с матерью обожали друг друга. Сима и звала её my Аngel – мой ангел.
Сима-Серафима… Фимочка. Фимка.
– Вы летите прямо в Нью-Йорк?
– Нет. Такой перелёт мне теперь не по здоровью, мы и сюда с пересадками добирались. Люфтганзой – достойная компания. Мы сейчас до Амстердама, там возьму машину напрокат и прогуляемся по Европе: Кёльн, Вена, Париж, Канн и Марсель. А из Марселя уже домой на круизном лайнере. Фимочка так хочет. В Париже немного задержимся, через год там будет выставка, я должен оставить заявку на участие. Кстати, как тебе Париж?
«Господи! Какой Париж!» – чуть не заплакала я. Он что, ничего не понимает? Не слышит, как бьётся моё обиженное сердце? Или просто не хочет слышать? «Уже домой», «Фимочка так хочет»! Женька сидел рядом, но его не было здесь. Он был где-то далеко, на Манхеттене, в своём офисе. Да и то сказать, тридцать лет он прожил там. Тридцать лет! Как одна минута.
Я закрыла глаза и будто услышала шум Нью-Йорка в ту последнюю ночь перед нашим отлётом домой. Так явственно услышала, что захотелось заткнуть уши. Кровь прилила к моим щекам. Я уже не знала, рада ли Женькиному приезду…
Тридцать лет! Целая жизнь. И у каждого – своя. Кто сидит напротив меня? Друг детства? Первая любовь? Фантом, перелетевший через океан? Нет, это мой сбежавший жених. Вальяжно так сидит и складно вещает. И костюм дорогой, тёмно-синий с искоркой. Дорогая рубаха, запонки золотые с брильянтами. Жених! Словно свататься прилетел… «Бояре, а мы к вам пришли!» Встать и уйти? И сказать ему по-английски: «The end, sir»? Но в самой глубине моего сердца что-то пульсировало на тоненькой ниточке. Что держит меня рядом с этим человеком? Любовь, омытая слезами и пропахшая нафталином? Боязнь обидеть Женьку? А он ведь тогда не побоялся. Бросил институт, дом, Родину свою бросил. Да что там Родина? Он бросил меня! Этого одного уже достаточно.
Это было давно.
Это было вчера.


Женька всё говорил и говорил, не спрашивая меня ни о чём. Я ждала и боялась его вопросов. Зря. Похоже, он и не собирался ни о чём меня расспрашивать. Он вытащил сигару, но, перехватив взгляд дочери, убрал её обратно в карман.
– Знаешь, я клятву свою нарушил…
– Мне ли не знать, – я горько усмехнулась.
– Я не об этом…
– Не об этом – о чём? – я начинала злиться.
– Не о свадьбе нашей.
Фима захлопнула книжку и напряглась.
– Я, когда уезжал из Таганьково, сам себе поклялся, что никогда туда не вернусь. Не хотел тебе говорить, но молчать сил нет. Позапрошлую ночь я был в Таганьково, приезжал попрощаться с проданным домом, клятву свою нарушил. Целый час стоял там и курил «Беломор», облокотившись на покосившуюся калитку. Пока шофёр не окликнул меня, сказал, что уже светает.
– Папа! Как ты мог? Ты маме обещал! – голос у Фимы дрожал.
Женька, мельком взглянув на дочь, замолк.
– А я вот больной совсем стал, – продолжил он через несколько секунд, тяжело вздыхая, – два раза шунтирование делал. У меня страховка хорошая, обошлось не так дорого… Знаешь, Фима – единственное, что держит меня в этой жизни, – он нежно посмотрел на дочь. – Ей двадцать три в апреле стукнуло. В Йельском университете учится, на актёрском отделении, чтобы Симочкину мечту исполнить.
– А почему Серафима не прилетела? Зазналась? – не сдержала я свой острый язык.
Женька умолк, словно тень на лицо упала.
Ведь сто раз давала себе слово, лишнего не болтать! Этот вопрос мне нельзя было задавать, и не задать его я тоже не могла. Серафима ведь имела право просто отказаться от поездки, может, она раз и навсегда вычеркнула из жизни и Москву, и тем более меня. А дочку вместе с отцом отправила, чтоб приглядывала. Нет, не так. Чтоб шпионила и представила полный отчёт. С подписью и печатью. Тьфу! Что за мерзости в голову лезут!
Женька опять достал сигару, покрутил её в пальцах, но столкнувшись взглядом с Фимой, раскуривать ее не стал.
– Серафима… она вначале устроилась костюмером в русский театр, – ответил после долгой паузы Женька. – Потом, когда Фимочка пошла в школу и деньги появились свободные, открыла турбюро – водила русских туристов на башни-близнецы, их только тогда построили. Рано утром, пока не повис смог, оттуда было видно весь город и залив, в котором отражается солнце и статуя Свободы.
Женька опять умолк, было заметно, что говорит он через силу.
– Жень, тебе что, плохо? Может доктора позвать? – испугалась я.
Он положил какую-то таблетку под язык и сказал: «Спасибо, не надо». Сказал таким тоном, что я поняла – этого Женьку я не знаю.
В это время нам принесли чудесное красное чилийское вино и фруктовый салат, а Фиме какой-то особенный фирменный десерт, украшенный земляникой.
Помолчав, Женька надтреснутым голосом заговорил:
– В тот день, 11-го, в 7-45 Симочка повела группу на Северную башню. Они уже были у выхода на смотровую площадку, когда… Их нашли потом, всех… Они лежали между бетонными плитами, с виду невредимые, но… ни одного живого… На опознании я увидел, что у Симочки волосы белые… Она поседела за несколько минут… Она ведь успела позвонить, но я услышал только: «Прощайте…» и связь оборвалась… Она так и лежала с телефоном в руке… Вдовец я теперь, Иришка. Совсем один… А Фима тогда сразу переехала в университетское общежитие. Конечно, там ведь молодёжь...
По его щеке скатилась одинокая слеза, а я с раздражением подумала: «На жалость давит».
Мне вспомнилась давнишняя драка с Симкой, когда мы катались, сцепившись по-кошачьи в пыли деревенской улицы, и тот её взгляд куда-то в вечность. Я не могла поверить, что Симка погибла в этом жутком теракте.
– Жень, извини, мы же о вас ничего здесь не знали...
Фима уронила голову на руки и заплакала, как маленькая. Вряд ли она знала, кто такие «мы». Наверное, мать отгораживала её от лишней информации.
Книга, которую отшвырнула девушка, задела креманку, она упала и разбилась. Ягоды раскатились по белоснежной скатерти, оставляя яркие, словно кровяные, следы.
Женька жестом подозвал метрдотеля и, сунув ему в карман несколько сотенных купюр, попросил:
– Проводите, пожалуйста, девушку в номер и вызовите врача.
Мэтр наклонил голову в знак благодарности, взял Фиму под локоток и увёл из ресторана.
«Значит у девочки те же проблемы, что были у покойной матери», – подумала я. Впрочем, меня чужие проблемы касаться не должны.
– Фима не была на опознании, но их ведь там всех фотографировали… Когда она нашла эту фотографию в моих бумагах, с ней случилась настоящая истерика... Она обожала мать, – Женька тяжело вздохнул и продолжил уже другим тоном: – Первого числа мы улетаем. Больше мы не прилетим сюда. Мне доктор после инфаркта вообще советовал всякие перелёты ограничить.
– Сюда? – у меня даже виски заломило от того, что он говорил. – Здесь твоя Родина, почему ты так говоришь – сюда?..
– Кроме тебя ничего и никого здесь для меня нет, но у тебя своя жизнь – муж, сын… Я очень рад за тебя, честно. Я ведь все книги твои прочитал. А помнишь мой рюкзак? Я его не выбросил, запрятал на антресоли в гараже. Там... галстук свадебный, помнишь?
Пытаясь выдавить из себя улыбку, я опять пригубила вина. Не могла же я признаться, что мои свадебные туфли, которые мы покупали вместе, спрятаны в старой тумбе на чердаке в Таганьково. Сжечь их пора. Давно пора…
А Женька продолжал:
На кладбище место для меня есть, рядом с Серафимой. Я часто прихожу туда. Руку положу на плиту надгробную, а мрамор – словно лёд… И она там… но ей уже не холодно… Она ведь очень страдала, переживая со мной все мои мучения и метания. И ни разу не попрекнула… Тело моё было там, но сердце оставалось здесь, с тобой. Потому так и болит…
Я вздрогнула и… не поверила. А Женька продолжал:
– Умирать не страшно, страшно, что Фимочка останется одна. Бабушки в пансионате, в Калифорнии, но за ними самими нужен уход, they both already lost their minds, – вдруг перешел он на английский, но тут же извинился: – Прости, обе впали в маразм. Я их проживание оплатил за три года вперёд, на всякий случай. А мне, знаешь, мне ведь совсем недолго осталось…
Он смотрел куда-то поверх меня, словно увидел что-то такое, чего мне не понять.
Чтобы скрыть неловкость момента, я опять отпила из бокала и, поставив его на стол, спросила как можно спокойнее:
– Когда у вас вылет? – но тут же опомнилась. – Господи, что я говорю! Ты ведь продал дом! Словно пуповину перерезал! Зачем? Мог бы вернуться…
– Зачем? Я там хочу лежать, рядом с ней.
– Но здесь, в Матвейково, твой отец.
– Была эксгумация. Мы его кремировали, и я получил разрешение на вывоз урны. Так мама просила.
– Но дом… дом?
Женька ответил вопросом на вопрос:
– Ты приедешь в Домодедово?
– Не знаю. Вызови мне такси, пожалуйста. Я без машины.
– Подожди! Я прилетел сюда, чтобы покаяться и попросить прощения. Я умереть без твоего прощения боюсь. И я ещё не всё сказал тебе.
Я не могла скрыть своего удивления. Что ещё есть, чего я не знаю? Или я вообще ничего не знаю?
Писательница… Ну, просто роман пиши. Смех!
Рыдать хочется.
Мне вдруг стало душно в неживой кондиционированной прохладе ресторанного зала. В висках стучали тысячи молоточков.
– Знаешь, – Женька смотрел мне прямо в глаза, – я ведь видел тебя тогда в Нью-Йорке, осенью семьдесят девятого. Ты хотела зайти в наш магазин.
– Там было много магазинов, – проговорилась я.
– Вспомни, «Маркусевич и брат. Русский хлеб». Почему ты сказала, что не была в Нью-Йорке?
– А почему я должна тебе исповедоваться? На священника ты не тянешь.
Он опять взял мою руку, но сжал крепко и не отпустил.
О, Господи! Перед моим мысленным взором встала витрина: самовар, бублики, каравай на салфетке. Табличка на двери: «Closed» – закрыто. И чей-то взгляд сквозь пластинки жалюзи. Значит, это был Женька, я нашла его в этом чужом сумасшедшем городе… Нашла и потеряла уже навсегда.
– Ты искала меня? Я видел тебя сквозь жалюзи. Это было как удар молнии – ты в Нью-Йорке, и ты нашла меня! Я выхватил из-под кровати свой рюкзак и спустился на первый этаж. Там была Симочка, она тоже видела тебя и закрыла магазин. Она легла на пол, перегородив мне выход. А когда ты уехала на такси, ей стало плохо и пришлось вызывать службу спасения. Я испугался, подумав, что она может потерять ребёнка… Фиму, мою девочку… Трус я и предатель. Жить с этим очень тяжело, так тяжело, что больше не могу…
– А если бы она не задержала тебя?
Он ответил не сразу, тяжело вздохнул:
– Если… Мне было очень плохо тогда, но перешагнуть через неё я не смог. А мне так хотелось бежать, чтобы догнать такси, на котором ты уехала. Но номер машины я запомнил, послал своего помощника, Матвея, и уже через два часа знал, где вы остановились. Букет в отель тебе прислал я. Извини, васильков в это время в Нью-Йорке не купишь.
Я раскрыла сумочку и вытащила заламинированный цветок из того букета. Он все эти годы лежал у меня в потайном кармашке на дне сумки. Женька взял кусочек пластика, повертел в пальцах, потом вернул мне с вопросом:
– Ты приедешь в аэропорт?
– Не знаю, – повторила я, – вызови такси, пожалуйста. Я без машины.
Я не могла продолжать разговор, это стало казаться бессмысленным. Он струсил тогда. И сердце его не со мной, и мысли только о том, как он рядом с ней на кладбище лежать будет. Мне не хватало воздуха, к горлу вдруг подступила тошнота. Даже мёртвая, Серафима была мне неприятна. С трудом взяв себя в руки, я мысленно сказала: «Прости меня, Симка!», поднялась, и пошла к выходу. Женька бросился за мной, пытаясь удержать, но я высвободила руку и торопливо покинула ресторан. Он вышел на улицу вместе со мной и взмахнул рукой, подзывая свободное такси. Но в этот момент, подрезав подъезжающую машину, из августовских сумерек выскочил мой жёлтый кабриолет, за рулём сидел Лёша. Он быстро вышел, оттеснил Женьку и открыл мне дверцу машины. Я даже не успела сказать «до свидания», как Лёша рванул с места, на ходу поднимая крышу кабриолета. А я уткнулась в бардачок и зарыдала. Даже не помню, как мы ехали. Очнулась я уже в постели.
Когда я проснулась утром, то долго не открывала глаза. За окном шелестел уже совсем по-осеннему грустный дождь. За завтраком муж сказал, что всю ночь я бредила.


– Вот такие сказки, – закончила я свой рассказ притихшему Митяю.
– А что было в той записке, которую ты оставила Лёхе в отеле? – спросил Митяй.
Шершавым, прилипающим к нёбу языком я прошелестела: «Я очень люблю тебя, но если я не вернусь к ночи, не ищи меня, я остаюсь в Нью-Йорке».
– Да-а-а... Я всегда знал, что ты – авантюристка, но чтоб так...
– Не знаю, что Леша с этой запиской сделал, но он ни разу в жизни не попрекнул меня. С комплексом вины не очень сладко живётся.
– Лёху тебе точно Бог послал, – покивал Митька.
Я закрыла лицо руками и всхлипнула.
– Что мне делать, Митяй?


Глава 5


– Нет, одним чаем тут не обойдёшся, – Митяй поднялся и направился к своей машине.
Когда я вернулась с террасы, на столе стояла бутылочка Бейлиса и два пластиковых стакана. Митяй протянул мне стаканчик:
– А теперь послушай меня, мадам писательница. Ты ведь тоже многого не знаешь, но видно пришло тебе время обо всём узнать…
Честно сказать, я не была уверена, нужны ли мне эти покрытые пылью времени новости. Я закрыла глаза и тихо сказала:
– Говори, не томи... Чего я не знаю?
– Ты помнишь то лето, когда в первый раз Алла прилетала из Монреаля?
Ещё бы я не помнила! Словно вчера это было. Отпуск, как известно, пролетает одним днём. Фук – и нет его. Вот и Алла побыла в Москве вроде бы совсем недолго и собралась уезжать.
Было раннее августовское воскресное утро. Мы собрались тремя семьями на своё заветное место на Москве-реке. Оставили свои Жигули-копейки у знакомых в соседнем селе Иславском и двинулись в путь по краю неглубокого овражка на опушке леса. В былые годы на его склоне после дождя можно было набрать небольшую корзинку белых и подосиновиков, но в то засушливое и жаркое лето склон овражка превратился в серый блестящий камень, с выступающими корнями берёз и елей. Иногда среди пожухлой травы попадались мумифицировавшиеся на солнце сыроежки и лисички. Ноги скользили по засохшей траве и иногда, не удержавшись, я съезжала одной ногой на дно овражка, где оставалась хоть какая-то влага. Хрустел под ногами огуречник. Мотнув своей кудрявой белой головой, он распространял приторно-сладкий запах, вспугивая целое облачко августовских мушек, лакомящихся настоянным как хорошее вино нектаром. Поле, по краю которого мы шли, было подёрнуто серебристым туманом, но поднимающееся солнце постепенно выжигало его, делая похожим на обрывки ваты. Ребятишки болтались под ногами и Митька, на правах старшего, скомандовал: «Дети и собаки – вперед!»
Наши с Аллой сыновья захихикали, а Митькина дочка сломала берёзовую веточку и пошла впереди, играя с отцовским псом. Климка залился радостным лаем от знакомой команды и побежал первым по хорошо известной ему дороге. Девочка шла и шла следом за ним, и лишь когда дорожка делала изгиб, оборачивалась к отцу и спрашивала кивком головы: куда дальше?
– Клим, веди!
Климка делал несколько восторженных прыжков, и мы устремлялись за ним. Тропинка привела нас на высокий берег Москвы-реки, делающей петлю в этом месте. На нашем берегу был чудесный песчаный пляж, песочек на нём мелкий и светлый. На высоком берегу – только сосны. Под ногами иголки вперемежку с песком. Мы с визгом съехали по покрытому сосновой хвоей склону к небольшому заливу. А Клим уже носился по мелководью с восторженным лаем и какой-то палкой в зубах. Здесь, в прогретом солнышком мелководье, из-под ног прыскали в разные стороны верхоплавки. Привязанная у берега старая облупившаяся лодка скрипела и звякала цепью, намотанной на вбитый кол. В кустах стояла сараюшка, принадлежавшая местному лодочнику. По выходным он катал отдыхающих с пляжа у Николиной горы, который расположен ниже по течению. Остро пахло влажным речным песком и тиной.
Дети принялись строить какую-то крепость у края воды, наши мужчины занялись шашлыками, причмокивая и поливая их белым сухим вином, а мы с Аллой и Митькиной женой Светой болтали о всяких женских пустяках. Потом купались и сидели на бревне у самой воды, поедая тающие во рту шашлыки.
– Лепота, – мечтательно выдал Митька.
– Лепота! – вздохнули мы хором.
– Жаль, пора уже домой, – с грустью в голосе тихо сказала Алла, – в час ночи у нас самолёт из Шереметьева.
Перед уходом с пляжа мы сфотографировались на Полароид и подписали на каждой фотографии дату, чтоб не забыть потом.
Уже вечером, проводив Аллу и уложив сына спать, мы с Лёшей пили чай в беседке. Назавтра мы собирались в «Детский Мир» – надо было подготовить сына к школе, он шел в пятый класс.
Неожиданно на ступеньках беседки прямо из темноты возник водитель Лёшиной служебной машины.
– Добрый вечер! Алексей Леонидович, приказано доставить вас на службу.
– А что случилось?
– Не могу знать. Велено доставить, и всё.
– Саша, вы чаю попьёте? – предложила я.
– Спасибо, не могу. Велено как можно быстрее.
Леша даже в дом не стал заходить, прямиком направился к автомобилю, я едва успела обнять и поцеловать его на прощанье. Машина сорвалась с места, и вскоре красные габаритные огоньки растаяли в темноте. Меня отчего-то мучило беспокойство, и уснуть удалось лишь под утро. Мне показалось, что я только глаза смежила, когда под окном просигналила машина. В одной ночной рубашке я выскочила на улицу. По дорожке от калитки ко мне бежал Митька, на ходу застёгивая свой ментовский галстук. При виде его у меня сердце опустилось.
– Что-то с Лёшей?! – закричала я.
Митька схватил меня за плечи:
– Слушай сюда! В Москве путч. Из дома носа не показывать, окна закрыть, калитки запереть. Слушать радио! Но из дома – ни шагу, малого запри, бабуля пусть телевизор смотрит!
– Что с Лёшей? Что такое путч?
– Переворот, революция, власть меняется! У Лёши всё нормально. Дежурный, который меня вызывал по рации, передал, что он велел тебе сидеть дома. Ты меня поняла?
– Война? – очумело прошептала я. Этого слова я, родившаяся через несколько лет после войны, очень боялась.
– Нет, пока еще не война… А там – кто знает…
И он побежал к машине.
Ошарашенная известием, я поднялась на террасу, заперла дверь на ключ, задвинула засов и взглянула на часы. Пять утра. Подойдя к бабушкиному Православному численнику, я оторвала листок со вчерашней датой. На новом листке было написано предельно ясно. Понедельник. 19 августа. Одна тысяча девятьсот девяносто первый год. Преображение Господне.
Я подняла трубку старого чёрного телефона. Гудка не было, только треск, и вдруг сквозь него строгий голос сказал: «Положите трубку, связь прервана».
Трубка выпала у меня из рук, да так и осталась болтаться на шнуре. И только ходики в полной тишине тикали, словно метроном в радиоприёмнике.
Тик – так. Вот так.


Я прикрыла глаза рукой.
– Ну вот, вспомнила, и сразу плакать, – Митька погладил меня по голове.
– Знаешь, как нам страшно тут было! Ведь кругом дачи правительственные. Мама рассказывала, что в войну на огороде зенитки стояли, и окоп был в переулке между нашими домами.
– Ну, хватит слёз, слушай дальше. С некоторых пор я стал фаталистом. Казалось бы, встретиться в сумасшедшей толпе, где иностранцы, тётки с плакатами, обкуренная молодежь и танки – нереально. Но, как твоя бабуля-то говорит: «Мы предполагаем, а Господь располагает». Так вот нам судьба была встретиться, может, поэтому и живыми остались. Встретились мы на развилке, где Кутузовка и Дорогомиловская сходятся. Твой шагал в штатском к Белому дому… Я-то, как танки увидел на Можайке, так тоже переоделся, хорошо, что догадался спортивный костюм в багажник кинуть. Машину припарковал у станции Кунцево, у линейного отдела, и пошёл пешком. Голову хотелось в плечи втянуть, тогда из-за любого угла или с крыши можно было пулю в лоб получить. Там везде снайперы сидели. Не знала? Просто не говорят об этом. Это, мадам писательница, реалии жизни, от которых муж твой тебя ревниво оберегает. Ну, да ладно…
Мы старались не потеряться в той сумасшедшей толпе. И вдруг слышу знакомый голос, я не сразу сообразил, чей он, только Лёхину руку крепко за локоть схватил. Обернулся, а на танке, в сдвинутом на затылок шлемофоне… Женька! И флагом американским размахивает – свобода, свобода! И хохочет. Дурак, думаю – точно, крыша уехала. «Смотри, – дёргаю Лёху, – вот он, Женька… Американец, ёшкин кот» У Лёхи аж желваки на скулах заходили. А Женька продолжает вопить: «Митяй, свобода!» Я его с танка стащил. Документы, говорю, предъявите. Он паспорт свой синий американский протягивает. «Чё ты, Митяй, – говорит, – это ж я, Женька!»
Лёха под нос ему своё комитетское удостоверение: «Обыскать!» «Дурак ты, – говорю я Женьке тихо, – это ж Иркин муж, он комитетчик». Женька так и обмяк. Я его обыскал и во внутреннем кармане пиджака письмо нашёл на твой адрес. Тебе. Леха письмо отобрал, вскрыл и стал читать. Вижу, глаза у него на лоб лезут. И тут он разворачивается и со всей дури бьёт Женьке в пятак, и руки заламывает. Потом вытащил его из толпы, нашел своих комитетских… Короче, сдал он его. Конечно, из американского посольства подсуетились, вызволили Женьку, однако по настоятельной рекомендации Конторы он в тот же день улетел… Что в письме было, я не знаю. Лёха твой язык за зубами держать умеет. Но, если разрешил тебе в Балчуг ехать… Наберись сил, подруга, прости Женьку, а то потом сама жалеть будешь и локти кусать. Это он только хорохорится, а, на самом деле, несладко ему было все эти тридцать лет.
Мы сидели под совершенно чёрным августовским небом, усыпанным мириадами звёзд, прихлёбывали ликёр и молчали. И каждый знал, о чём молчит сидящий рядом…
За лесом заворчала гроза. Подул ветерок, пахнущий дождём. Пора было расходиться по домам.
– А твой-то где? – спросил Митяй.
– На Кубу улетел, прежние связи восстанавливать. Помнишь: «Viva Cuba! Viva Fidel!» – я вскинула кулак в приветствии, Митяй ответил мне тем же, как в далёком пионерском детстве.
«Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос! Песня летит над планетой звеня – Куба любовь моя!» – маршировали мы теми давними вечерами.
Мы пропели, и я улыбнулась. Митька нежно вытер мои глаза своими жёсткими ментовскими ладонями и сказал:
– Пообещай, что реветь не станешь, а то я тебя знаю, у тебя слёзы близко.
– Ага, – кивнула я.


Глава 6


Пока я убирала посуду, гроза грохотала всё ближе к беседке. Она ходила где-то рядом, сверкала молниями, словно пугала. Внезапные порывы ветра сбивали поспевшие яблоки, и вскоре на коричневых плитках дорожки стали возникать маленькие тёмные пятнышки от дождевых капель. Гроза поворчала ещё немножко, сверкнула пару раз особенно ярко и ушла, оставив тихий дождик шуршать по шиферной крыше.
Я хотела немного почитать на ночь, но шелест дождя убаюкивал, глаза слипались. Чуть шевелилась тюлевая занавеска на приоткрытом окне, да иногда раздавался стук то ли яблока, то ли сливы, ветки которых нависали над крышей террасы. Ночь, уже достаточно прохладная, окутывала меня звуками и ароматами, словно укачивая в уютной колыбели. Но память, которую разбередил разговор с Митяем, подкидывала мне все новые воспоминания. Уже в полусне представилось мне то лето, когда уезжал Женька.


Ехать второй год подряд со стройотрядом мне не хотелось, и после сессии мы с Аллой, нашей общей с Женькой дачной подругой, рванули в Судак. Так захотела Алла, потому что я лично Крым не очень люблю, но спорить не стала. Судак, Гагра, Анапа – тогда мне было всё едино.
Хоть в Волчехвостск, лишь бы подальше от Москвы!
Мои скорые сборы и отъезд напоминал мне прочитанные у Брэма красочные описания бегства доисторических животных от наступающих ледников. Мною руководило животное чувство самосохранения. А в голове стучало – бежать, бежать, бежать! Это было паническим бегством крестоносцев, оставшихся в живых после Грюнвальдской битвы. И, если быть совсем уж точной в исторических параллелях, я чувствовала себя тевтонским рыцарем, который, провалившись под лёд Ладожского озера, примерзая к своим железным латам в ледяной воде, уже почти коснулся дна.
Вот такая история с географией.
Я бежала от самой себя, по юности лет не понимая, что от себя убежать невозможно.
Мама не хотела отпускать меня.
– Как это вы поедете одни? Две девчонки-пигалицы!
– Мама! Мне почти уже 20 лет!
– Двадцать! Какая прелесть! Один ненормальный женится на еврейке и уезжает в США, в то время как отец его лежит от этой новости с инсультом – другая бежит на край света!
Лучше бы она этого не говорила, милая моя мама. Потому что после этих слов я твёрдо решила, что уеду. Пусть даже мне придётся идти пешком по шпалам до самого Крыма, если родители не дадут денег на поездку.
Но мы с Аллой всё-таки уехали. Я заставляла себя не думать о том, что там происходит в Москве. Но отмахнуться от мучительных, изматывающих мозг и сердце мыслей мне плохо удавалось.
 
А в Москве вовсю шли приготовления к свадьбе и к скорому отъезду в эмиграцию. Квартира Симкиных родителей была уже почти пуста, мебель продали, спали на полу, на матрасах. В углу стояли три коробки разрешенного на вывоз веса, заполненные кое-какой одежкой, фотографиями и дорогим сердцу Симкиной мамы хрусталем. Рядом сиротливо притулился полупустой Женькин рюкзак, на дне которого среди трусов и маек перекатывались давнишние рябиновые бусы, усохшие до костяшек. Моисей прислал телеграмму, чтоб больших узлов не вязали. На таможне всех евреев трясут так, что не приведи Бог! Не посмотрят, что Женька чистых кровей русский. Ох, время-времечко!
Как далеко я была тогда от всего этого! Спортсменка, комсомолка, красавица и староста группы в институте.
 
Посреди комнаты на табуретке в свадебном платье стояла Серафима. Нина Аркадьевна ползала вокруг с коробочкой булавок и выравнивала подол.
Женя со Львом Борисовичем сидели на кухне за шахматами. Жениха в комнату не пускали, потому что это примета плохая – до свадьбы невесту в платье видеть.
– Мама, ну, сколько ты ещё будешь меня колоть? – капризничала Серафима.
– Детонька, ну потерпи чуть-чуть. Завтра Лёва с Женей уйдут в синагогу, что бы всё уладить с хупой, мы успеем дошить.
– Ну, зачем идти в синагогу? Разве нужно обязательно хупу, а просто свадьбу нельзя? – голос Серафимы дрожал, вот-вот заплачет.
– Детонька, ну что ты говоришь! Вы с ним должны быть одной веры! А в загс ведь всё равно пойдёте, иначе кто бы твоего Женьку из страны выпустил?
– Женя! – позвала Фима, – сходи на рынок, купи малины.
– Сейчас, лапушка, – крикнул Женька, – уже бегу и шлю тебе сто тысяч поцелуев!
С кухни вышел Лев Борисович с очками на лбу.
– Ромео! – вздохнул он, входя в комнату, где дошивала свадебное платье Нина Аркадьевна, – Фимка, цени – парень тебе золотой достался! Терпеть все твои выкрутасы... Другой давно бы сбежал, а он тебе в рот смотрит. Думаю, раввину Евгений понравится.
– Он берёт пример с вас, папа.
– Лёва, не нервируй девочку, лучше пойди селёдочку почисти. Я на ужин форшмак сделаю.
– Нина, дорогуша, у тебя где-то была четвертинка или мерзавчик? Хоть нервы успокою. А потом селедку почищу.
– С каких пор ты пьёшь, Лёва?
– С Великой Отечественной, радость моя, – вкрадчиво сказал Лев Борисович и, повысив голос, добавил: – Ты же знаешь, что в рот не беру! Сколько можно возиться с этим платьем?
– Но наша девочка должна быть самой красивой! А то скажут, что дочка Льва Борисовича и Нины Аркадьевны была одета кое-как.
– Кто скажет, Нина? Мы уезжаем, или ты забыла?
– Папа, а когда нам получать паспорта?
– Как придёт приглашение от Моисея. Думаю, на днях. Нам билеты продадут только с его приглашением.
– Глупость какая! – фыркнула Серафима.
– В этой стране всё глупость, – сказал отец.
– Лёва, я тебя умоляю, услышат соседи.
Хлопнула входная дверь.
– Симушок, малинка приехала! И у меня сюрприз, – послышался Женькин голос.
В комнату заглянула Татьяна Сергеевна, Женина мама.
– День вам добрый! Я к вам с гостинцами. Вот картошки молодой с утра на даче подкопала, да бабуля целую сумку грушовки прислала.
– Как там Алексей Егорович? – поинтересовался Лев Борисович.
– Спасибо, доктор сказал – вроде лучше. Не очень обширный инсульт был. Слава богу, параличей нет.
– Нина, – спросил Лев Борисович у жены, – а Феликс, племянник твой, он часом не сосудистый хирург?
– Точно, Лёвушка, позвони-ка ему. Пусть зайдёт, посмотрит.
– Ой, Ниночка Аркадьевна, добрейшая вы женщина! Ну-ка, сынок, пойдём ужин готовить.
 
Алла из кожи вон лезла, только бы я не думала о Женьке.
В один из первых дней в Судаке Алла затащила меня на ночную морскую экскурсию. Полная луна была нереально большой, она занимала полнеба, и катер шёл прямо туда, где Луна касалась воды. Я смотрела на море, крутила в руках камушек, ещё днём подобранный на пляже. Вдруг он выскользнул из моих рук и бесшумно канул в воду, а у меня появилось неодолимое желание отправиться вслед за ним. Хорошо, что внимательная подружка почувствовала это и увела меня с палубы, да так и держала за руку, пока мы не сошли обратно на берег. Алла таскала меня по Генуэзской крепости, водила по каким-то тропам в окрестных Судакских горах. Заставляла искать спрятавшиеся в листьях мелкие и ужасно кислые виноградные кисти. Силой затаскивала меня в море и всячески старалась как-то переключить меня на другие мысли.
А их не было – других мыслей. Просто вообще не было, никаких. Лишь одна, словно комар, жужжащий у виска: «Женька уезжает, и я его больше никогда не увижу». Это сводило меня с ума, и я бредила ночами. Все мои мечты разбились в прах. С кем я буду ездить на желанном жёлтом кабриолете по родной Рублевке? И о чём я напишу в своём романе, который хотела посвятить первому поцелую? Самому первому, которого у нас с Женькой так и не случилось, кроме неуклюжего тыканья носами в щёку вечером на дачном чердаке. Ведь это Женьке я мечтала подарить свой первый девичий поцелуй. А он… «Нет, – дала я себе зарок, – никогда и ни с кем я не стану целоваться!» Слезы наворачивались на глаза, когда я думала об этом.
Так о чём же будет тогда мой роман? Может, о том, что в опостылевшем всего за десять дней южном городке мне не стало легче? Что море казалось ледяным, а брызги его напоминали вкус английской соли? Что даже похожий на Паниковского старый хромой фотограф с набережной раздражал меня, всегда такую спокойную и невозмутимую. На плече фотографа сидела обезьянка, норовившая что-нибудь стащить из кармана. Я пыталась шлёпнуть её по попе за то, что она выхватила у меня мороженное, но противная ушастая тварь больно укусила меня за мизинец.
Вот такой сомнамбулой, отказавшись идти купаться с подругой, я уселась под шелковицей на скамеечку и, незаметно для себя съела Бог знает сколько ягод с дерева. Ночью мне стало плохо. Добрая украинка, у которой мы снимали комнату, отпаивала меня чаем, а меня всё выворачивало и выворачивало. Она побежала и привела дежурного врача из санатория ВВС, на чьей территории находился её домик. Доктор о чем-то спрашивал меня, но я лишь бредила. На докторе была клетчатая рубаха. Точно такая же, как у Женьки. В бреду мне казалось, что это он сидит рядом. Я тянула к нему руки и пыталась что-то сказать, но вместо слов только стонала.
Старый военврач просидел со мной почти до утра и ушёл только когда я, обессилившая от рвоты, стала засыпать. Алла пыталась положить ему деньги в карман, он отказывался, но потом взял, разгладил и аккуратно положил червонец в нагрудный карман рубахи. Доктор ушёл, но по его глазам я поняла, что я не поправлюсь, пока буду страдать. Под утро мне приснился Женька. Он стоял перед зеркалом в свадебном костюме и держал в руках букет галстуков.
– Ир, – сказал он мне, – как ты думаешь, какой лучше подойдёт?
Утром я пересказала сон Алле.
– Ты точно дурочка, – сердито ответила мне подруга, – да забудь ты его! Не будь размазнёй! Я посижу с тобой, постарайся уснуть. Может, чаю принести?
– Нет, спасибо. Ты иди, иди на пляж. Мне уже лучше, что ж ты день будешь терять? Погода хорошая…
– Ты, правда, не обидишься, если я уйду?
Я кивнула головой и закрыла глаза.
Алла вышла из комнаты. А я лежала пластом, и даже слёз не было. Через час, а может и больше, ко мне заглянула хозяйка, у которой мы снимали комнату. Она села рядом и положила руку мне на лоб.
– Доню, – заговорила она по-украински, – доню… Ни един чоловик не стоит твоих слезив… Поплачь, доню, поплачь… Слёзоньки серце омиють…
Отлежавшись два дня я, без особой надежды, побрела в авиакассу менять билет на Москву. Мне повезло, – в это отпускное время чудом остался один-единственный непроданный билет на ближайший рейс. Я понимала, что Алла обидится, но мне было все равно. Я тогда была – не я. Или, может быть, именно я? Мама всегда говорит, что я – упрямая. Кому оно сейчас нужно, моё упрямство? Женьке, который, наверное, уже вертится перед зеркалом в свадебном костюме? Алке, которой я испортила такую желанную поездку в любимый ею Судак? Мне самой, сбежавшей из Москвы, а теперь готовой любой ценой вернуться обратно? У меня по жизни так – уж если чего задумала, то мне плевать, что там будут думать остальные.
Новый билет был на 17 июля. Это был день Женькиной свадьбы. Или это был какой-то знак моей судьбы или крушение оставшихся надежд. Крошечных, но всё-таки надежд. Наивных надежд брошенной невесты.
В 4 часа утра я села в Симферопольский автобус. Другого рейса в тот день не было, а мой самолёт на Москву вылетал только в 23-30. День выдался жарким, да ещё купить воды негде. В буфете только горячий кофе, а пить сырую воду из-под крана в туалете аэропорта я не решилась. Стеклянная кубышка здания симферопольского аэропорта напоминала парилку, однако на улице было ещё хуже. Я сидела в кресле, зажав коленями свой чемодан и обхватив голову руками, чтобы ничего не видеть и не слышать. Кто-то тронул меня за локоть. Это была цыганка в узбекской тюбетейке, сидевшая напротив с малышом на руках.
– Шито, плохо тебе, пить хочешь, да-а?
Я подняла голову и посмотрела сквозь неё. Она протянула мне огромный помидор: «На! Попить можна-а. Смотри, а?» Она взяла другой помидор за плодоножку и ловко, подцепив грязную кожу ногтём, очистила его и стала есть сама и кормить им малыша.
– Делай так. Пить можна-а сок, а? Мине имя Мэрим…
Я показала на себя рукой и сказала тихо: «Ира… Спасибо…»
– Ай, Ира, какой хороший имя, а это мой сынок, Санджар. Богатырь, а?
Взяв помидор за плодоножку, я сделала так, как показала мне цыганка. Долгожданная влага облегчила мои страдания. Я вымученно улыбнулась.
Мэрим обрадовалась и стала что-то петь своему замурзанному цыганёнку, сонно уткнувшемуся в её цветастый халат на груди. Потом она взяла мою руку, некоторое время разглядывала ладонь и улыбнулась.
– Зачем грустишь, а? Тебя любимый ждёт!
– Он любимый, но не мой.
– Пачему не твой, а?
– Он женится на другой и уезжает в Америку.
Мэрим опять посмотрела на мою руку.
– Уезжает, далеко. Да. Но я про другого говорю.
Я отрицательно помотала головой: «Нет другого».
Цыганка опять взяла мою руку.
– Книжек много… Людей много… Цветов много…
– Библиотека, – попыталась пошутить я.
Мэрим сдёрнула тюбетейку со своих блестящих волос, швырнула мне на колени: «На, возьми на счастье, Мэрим правду говорит. Если соврала, закопай земля, мой язык отсохнет тогда!»
В этот момент объявили посадку на рейс Симферополь – Ташкент, Мэрим встала, подхватила свободной рукой баулы, подмигнула мне: «Будешь очень счастливый, Ира… Не забудешь Мэрим!»
И пошла к стойке регистрации.
А я осталась сидеть с её тюбетейкой в руках.
В половине двенадцатого ночи я села в ТУ-104. Место моё было почти в самом хвосте. Мы обходили грозу над Воронежем, нас болтало так сильно, что казалось, самолет вот-вот потеряет управлением и упадет на землю. Я даже хотела этого – тогда всё бы разрешилось само собой.
От жары, измотавшей меня за целый день ожидания в духоте аэропорта, я не заметила, как уснула. Мне снилось, что мы падаем, и самолёт цепляет хвостом верхушки елей на земле. Я бредила. Во Внукове меня разбудила стюардесса со стаканом минералки. Самолёт был уже пуст. Я отстегнула ремни и побрела к выходу.
Во Внукове в два часа ночи меня встречал папа.
– Куда поедем? – спросил он.
Я представила, как такси будет проезжать мимо Женькиного дома, и ответила:
– Отвези меня домой. На дачу я не хочу.
Дома я долго-долго стояла под душем, смывая с себя усталость и дорожную пыль.
Слова цыганки не шли у меня из головы, хотя я никогда не верила ни в какие предсказания.
А сейчас я просто не верила уже ни во что.


продолжение следует

поделиться
Рута Юрис
05.02.2012

    Ну дождались! Наконец то)) Сегодня как раз выходной-надеюсь успею почить, отложив остальное)

    Милая Лилу, я тоже рада, а то стала уже волноватьс. Надеюсь, что не разочарую Вас.

    Прочитала до конца на другом сайте, не удержалась)

    Последняя глава Осень в Париже? просто там, в конце, «продолжение следует»?
    Впечатления еще не оформились в слова, но в целом очень позитивно: слогом, образами вы владеете безусловно, некоторые сюжетные линии мне не близки, однако атмосфера, ностальгия-5+
    Вот пока все что я имею сказать)

    Спасибо. Я так и знала, что Вы не удержитесь. Интриги не получилось.
    Будет вторая часть, немного меньше, но о сюжете умолчу.

    Просим- просим!) Меньше гламура-больше правды жизни!) еще больше хотелось бы описаний природы, цветов, запахов, ощущений — вот что самое самое ценное для меня…
    *нахальный смайл*

    Вас понял. Приём….
    Ну, это «Дуняша», «Привкус утренних сумерек», «Сезон холодной росы»
    И учту Ваши пожелания

    И, конечно, «СОБАЧЬЯ ПЛОЩАДКА», там настоящий московский дух, ведь моя родина — угол Пречистенки и Зубовского бульвара.

    Спасибо за наводку)! Я кроме дины рубиной почти никого не признавала))

    Лилу, благодарю Вас за такой комплимент!
    По молодости Дина печаталась с рассказами в «ЮНОСТИ», я их выдирала, а потом переплела. Перечитываю с неописуемым удовольствием

    Мари, поишите продолжение в гугле, ибо тут не дождешься, я вот не выдержала, нашла))

    Мари, поищите продолжение в сети, я не выдержала, нашла, а тут не дождешься!))

    Ого мой пост пропал, стало быть модератор на месте.
    Уважаемый модератор, на все мои мейлы нет никакой реакции. Обращаюсь с просьбой к Вам.
    На Литресе вышли две мои книги — роман»В тени малинового куста» и сборник рассказов «коммуналка». Условие издателя убрать из свободного доступа роман и рассказы.
    Прошу Вас убрать из журнала роман и все рассказы. Можно оставить только поэтические странички.
    Мейл свой не публикую, он есть в редакции.
    Буду очень признательна

    С уважением
    RUTA JURIS

Оставьте свой отзыв

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ознакомлен и принимаю условия Соглашения *

*

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу privet@cofe.ru